С этой довоенной фотографии на нас с вами смотрят заместитель командира 84-го стрелкового полка подполковник Алексей Яковлевич Грибакин (1895 г.р.), его жена Надежда Матвеевна (1898 г.р.) и их дочери Наталья и Ирина.

Войну они встретили в Бресте. Вот рассказ Надежды Грибакиной о начале войны.

Когда я его в первый раз читал, то не мог удержаться от слез.

Да и сейчас, перечитывая, не могу.

В ойна началась, мы спали. Муж очень быстро встал, начал одеваться. Он только сказал:

— Ну, войны дождались.

Начался обстрел артиллерийский и бомбежка. Мы жили в самой крепости. Муж оделся и ушел, направился в свою часть. Потом он уже пройти не мог. Вернулся к нам и сказал, чтобы мы сейчас шли в город.

Через 10-12 минут в дом попал осколок. Меня и маму ранило. В одном белье выбежали на улицу. Всюду летели осколки, пули. Встретили какого-то командира, который приказал нам спрятаться в дом. Мы спрятались в какие-то развалины, небольшой домик. Были там часа три. Бомбежка продолжалась, и артиллерийские снаряды летели. Когда мы бежали, в этот домик полз раненый. Мы пробежали мимо него. Когда остались в этом домике, старшая дочь говорит:

— Мама, я пойду его перевяжу.

Я ее не пускала, но они обе сорвались и побежали. У него был перелом ноги. Перевязать было нечем. Дочь говорит:

— Наберитесь сил и ползите в санчасть.

— Товарищи, помогите, здесь раненый.

На нас сразу наставили винтовки. Это уже были немцы. Мы так перепугались, потому что сами себя выдали и никак не ожидали, что через какие-нибудь два-три часа здесь будут немцы.

Через некоторое время появляется в окне винтовка, и осторожно выглядывает немец. Когда он увидел, что здесь женщины, дети, один старик был, он не обратил на нас внимания. Одна из женщин обратилась к нему по-немецки, чтобы пустил домой одеться. Он говорит:

— Сидите здесь. Скоро все затихнет, тогда пойдете домой. Спросил у нас, где дорога на шоссе. Мы ему показали.

Через некоторое время слышим русские голоса. Входит командир и спрашивает, были ли здесь немцы. Мы говорим, что были. Он не верит, спрашивает, в какую сторону пошли. Мы сказали. Их было четыре человека, один из них ранен. Наташа, старшая дочь, перевязала его. Он спрашивает:

— Как вы думаете, что нам делать? Защищать?

Я говорю:

— Что же 30 человек сделают, нужно пробраться, где наши.

Другой говорит:

— И погубим их. Мы начнем стрелять, немцы будут бить по нас.

Один из них садится в угол. Я долго буду помнить эту картину. Сидит, задумался, на глазах слезы и смотрит, смотрит. Я думала, что у него письмо. Смотрю — партийный билет в руках. Его товарищ говорит:

— Нужно уничтожить.

Они оттянули раковину от умывальника и глубоко засунули туда партийный билет. Второй разорвал билет и тоже засунул в раковину вниз. Третий, как видно, был беспартийный. Четвертый очень долго смотрел на билет, отвернулся, улыбнулся и даже поцеловал этот билет и тоже порвал.

Потом командир крикнул, чтобы уходили, вокруг залегли в кустах.

Опять появились немцы. Говорю им:

— Вы спрячьтесь.

Они спрашивают испуганно:

— Куда? — очень растерялись.

Я говорю:

— Откроем двери, и вы между ними станьте.

Вошли немцы. Вынули винтовки, высунули в окна, потом сами вошли и говорят нам:

— Выходите.

Мы вышли, раненого вынесли. Спрашивают:

— Еще кто есть?

Говорим, что никого нет. А те в углу. Я не знаю, что с этими четырьмя людьми было. Летят осколки, пули. Мы растерялись. Они на нас кричат. Повели через дорогу. Заставляют нести раненого офицера. Остальных женщин поставили гуськом, чтобы закрывать их. Женщина, которая говорила по-немецки, говорит:

— Мы боимся, там стреляют.

Они отвечают:

— Ваши по вас не будут стрелять.

Несли этого офицера. Отнесли этого офицера. Потом нас повели мимо нашего дома. Эта женщина просит отпустить одеться, распахивает мое пальто и показывает, что я голая. Он качает головой, говорит, что — нет. Подвел к нашему дому с противоположной стороны, поставил. Я выбежала в рубашке. Наташа схватила мое пальто и понесла за мной. Я закуталась в одеяло. Когда нас поставили у стенки, я чувствую, как это одеяло тянет меня вниз. Не могу стоять. Опускаюсь на колени. Смотрю вперед, а на нас уже винтовки навели, бежит взвод солдат. Тут я поняла, что нас поставили расстреливать. Я быстро поднялась, думаю, что меня не убьют, и я увижу, как моих девочек расстреливают. Никакого страха не было. Вдруг бежит с горы какой-то офицер, что-то говорит солдатам, и они опускают винтовки. Потом я уже узнала, что расстреливали до 12 часов, а потом был приказ не расстреливать. Нас забрали без каких-нибудь трех минут 12.

Нас опять куда-то повели. Собралось женщин 600. Привели к большому дому, положили на землю, приказали лечь. Пальба невероятная, все летит в воздух. Напротив нас дом горит.

Так мы лежали до вечера. Среди нас было очень много раненых. Наташа работала, как настоящий врач, перевязки делала. Одному она сделала с сестрой операцию простым ножом, вынула пулю.

К вечеру как-то немного стрельба затихла. Я говорю:

— Пойдемте в дом.

К вечеру наша охрана взяла мужчин, которые могут ходить, заставили их везти пушки и куда-то увели. С нами остались только тяжелораненые мужчины. К вечеру говорю:

— Войдемте в дом, там мы будем спокойны хотя [бы] от осколков, которые летят и на наших глазах людей ранят.

Некоторые говорят, что дом может обрушиться. Я говорю:

— Как хотите, а я пойду.

Со мной была еще одна женщина с грудным ребенком и полька, которая говорила по-немецки. Муж ее дворником в крепости служил.

Понемногу затихло. Начали бегать по домам, искать, кто одеться, кто покушать. Я говорю:

— Берите все, что есть белого для перевязки.

Натащили полотенец, простынь. Тут же начали делать перевязки.

На второй этаж все боятся идти. Все хотят пить. Воды достали, дали по глоточку только раненым и детям. Ночью опять бомбежка началась. Я стояла, прислонившись к стене громадного трехэтажного дома, и чувствовала, как стены буквально трясутся.

В этом доме мы просидели трое суток. Дети голодные, плачут, крики. На четвертые сутки стало тише, но слышим все время голоса. Женщины кричат, начинают спорить, ссорятся из-за мест: я здесь сидела, ты здесь села. Мне пришлось с ними много говорить, охрипла даже. Говорю:

— Тише, тише, над нами смерть, а вы спорите из-за какого-то места.

Потом женщины уже осмелели, увидели через дорогу колодец, начали туда бегать, носить воду, раненым давать, детям и по маленькому глоточку другим. На четвертые сутки появляется немец и по-русски говорит:

— Выходите.

Выходим. Ведут. Прошли крепость. Очень далеко нас куда-то вели. Привели к громадному рву и говорят, чтобы мы спрятались туда. Мать у меня старая, на руках ее тащили. Сами еле идем. Немного стало успокаиваться вообще, и не было такой бомбежки. Подняли головы вверх, там пулемет наставлен. Некоторые были с вещами, вещи бросили. Уже совсем простились с жизнью. Потом спускается какой-то офицер и два солдата, ведут мужчин отдельно, нас отдельно. Мужчин было очень много, военные. Их куда-то отвели уже далеко. Мы их не слышим. Потом командуют нам выходить наверх. С нами была сестра, раненная в живот. Сначала она крепилась. У нее был чемодан. Она с ним выбежала, часть свою не могла найти и осталась с нами. Мы ее никогда не знали. Она говорит Наташе:

— Я тебя очень прошу. Возьми мой чемодан. Может быть, меня возьмут в лазарет, я тебя разыщу. Ты голая, возьми там, что есть, оставь мне пару белья.

Я говорю:

— Наташа, не бери, неизвестно, куда нас ведут.

Она говорит:

— Я возьму.

Вывели эту сестру раненую, стоит немецкий офицер, по-русски говорит. Эта сестра обращается к нему, спрашивает:

— Господин офицер, что будет со мной? Я тяжело ранена. Положат меня в госпиталь или бросят здесь?

Он ничего не говорит. Она обращается второй раз и плачет. Говорит:

— Бросьте меня.

Но мы ее с Ирой взяли под руки.

До ночи нас вели. Привели в сарай. Битком набили его. С нами раненые были. Один танкист был раненый. Обожженное лицо, страшные ожоги. Он так стонал. Было так жутко, что я не могла на него смотреть. Наташа терпеливо подходила к нему, выслушивала его. Он говорит, ничего понять нельзя. Наконец, она поняла, что он хочет пить. У нас был чайник. Набрали воды. Она свернула из бумаги трубочку и дает ему пить. Он с благодарностью гладит ее. Ночью он умер.

Наутро нас вывели, говорят:

— Жены офицеров, выходите.

Все молчат, боятся. Тогда он выходит со списком и читает. Прочитал фамилий 20, говорит:

— Идите в этот сарай, там ваши мужья.

Моей фамилии он не читал, но я пошла следом за ним. Там слезы. Оказывается, их в плен уже взяли. Один говорит:

— Разве мы будем жить, нас, наверно, убьют, ты береги детей. Из крепости вырваться не было никакой возможности.

Смотрю, один сидит на соломе. Я подхожу к нему, спрашиваю:

— Вы не знаете капитана Грибакина? Он говорит:

— Не знаю. Вот все прощаются с женами, а моей жены здесь нет. Разрешите, я с вами попрощаюсь.

Мы с ним поцеловались. Он предупреждает:

— Скажите всем женщинам, чтобы они не говорили, что их мужья политруки. Тогда они погибнут сами и нас выдадут.

Я поплакала с ними, вышла и тихонько передала женщинам об этом.

Потом нас опять повели. В следующую ночь мы опять в сарае ночевали где-то. Потом нас повели через Буг. Мост там был еще не достроен. Когда нас оставили устраиваться вечером, сказали:

— Идите получать ужин.

Кто имеет детей, моментально побежал.

— Во что же? — спрашивают.

— Идите, вам там посуду дадут.

Мы не пошли почему-то, точно я почувствовала. Женщины прибегают туда, там такой хохот раздается, так хохотали. Сначала дали всем кружки. Некоторые взяли даже больше, чем надо. А потом начинают хохотать и говорят:

— Идите к Сталину, он вас накормит.

Женщины со слезами возвращаются, но кружек не бросили, а одна захватила 4 кружки и нам дала.

Нас довели до моста. Раненая сестра идет с нами. Вдруг подъезжает телега и забирает раненых. Эта сестра попрощалась с нами. Наташа тащит чемодан, Ира ведет бабушку, а я идти не могу. Мы идем по бокам, а посреди моста шли мужчины. Вдруг вижу, кто-то меня подхватывает и к мужчинам. Оказывается, один военный увидел, что я не могу идти, говорит:

— Идемте с нами, а то вы упадете.

Шли под конвоем, правда, немного. Прошли мост. Раздается команда. Женщины остановились, а мужчин повели дальше. Здесь женщины все бросили. Наташа чемодан наш бросила. Кое-как перебрались через этот мост. Опять такая обстановка. Раненых с нами не было. Были легкораненые, которые молчали, что они ранены. Это были уже восьмые сутки.

Когда нас вели мимо нашего дома, после того, как хотели расстрелять, полька, жена дворника, возле моей квартиры подняла мешочек с сахаром. Она утром, в полдень и вечером откусывала по полкусочка зубами и давала нам. Больше у нас ничего не было.

Наутро раздается команда выходить. Мы встаем. Наташа не встает. Я думала, что она крепко заснула. Трогаю ее, голова у нее падает, она без сознания. Я перепугалась. Думаю: нас не будут ждать. Собрала последние силы, говорю Ире:

— Понесем ее на руках.

Подходит какой-то немец, говорит:

— Что, капут?

Я говорю, что грипп. Спрашивает:

— Матка?

— Да, — говорю.

Он выделяет двух поляков, говорит:

— Несите.

Я им не дала нести. Отдала им чемодан.

Опять нас привели в Брест через крепость. Там жуткая картина. Очень много наших убитых сидело скорчившись. Видела одного танкиста. Он сидит скорчившись, лицо совершенно сгорело. Жуткая картина. Валяются лошади, люди. Почти по ним пришлось идти, потому что гонят строем.

Потом идем дальше, сидят двое в нашей форме друг против друга и смотрят друг на друга. Оказывается, они уже мертвые.
Повели нас в крепость. Запах ужасный, все кругом разлагается. Были восьмые сутки, жара. Ноги с мозолями, почти все босиком.

Прошли крепость, мост. По городу были трупы. Когда нас вели по проспекту 17 Сентября, без конца фотографировали. Я все время отвертывалась. Так смеялись над нами. Ой, как они смеялись. Кричат:

— Жены офицеров! Жены офицеров.

Вы представляете, какой мы имели вид. Наташа надела на себя хорошее шелковое платье, но во что оно превратилось? Конечно, мы имели ужасный вид, смешные и жалкие, и они очень смеялись.

Ведут нас, мы даже не знаем куда. Тихо, и никого нет, кроме немцев. Я маму ставлю парной. Держали ее под руки. Но тут мы несли Наташу, а мама на произвол судьбы одна оставлена. Попрошу знакомых:

— Поищите, где моя мать.

Она уже отстает, идет последней, а там ее солдат штыком толкает. Одна очень хорошая женщина Аношкина спасла мою мать.

Потом нас привели в Брестскую тюрьму. Выпустили нас во двор — и кто куда хочет. Потом нас выстроили полукругом. Пришло 12 немцев. Один, видно старший офицер, еще появился и с ним переводчик, потом врач. Сейчас же сказали: евреям выйти отдельно. Евреи многие прятались, не выходили, но потом их выдали. Потом велели выйти полякам и русским. Те вышли. Потом нам, восточникам, отдельно велели стать. Так нас группами расставили. Евреев моментально вывели из тюрьмы. Местным сказали: «Идите по своим домам».

Нас оставили в тюрьме, и начал ходить переводчик к одному, к другому:

— Скажите, кто здесь коммунист, комсомолец.

Никто, конечно, не сказал. Потом выделяется одна из наших. Я не знаю ее фамилии, так и не узнала. Восточных было очень много. Она ему что-то пошептала. Он подходит к одной. Она комсомолка, с ребенком. Спрашивает:

— Где ваш партийный билет?

Когда мы ночевали, она его порвала и бросила. Эта женщина видела, наша же, восточница, и ему, наверное, сказала. Та говорит:

— Я не имею билета, — побледнела ужасно. Он, правда, не очень к ней приставал.

— А комсомольский билет где? » Она говорит:

— Я не комсомолка.

— А какой же билет вы порвали? Она быстро нашлась, говорит:

— Профсоюзный.

— А разве профсоюзный билет тоже красный?

— Да, красный.

Он обращается ко мне, спрашивает:

— У вас профсоюзный билет тоже красный?

Я говорю:

— Смотря какой, были синие и красные.

Эта женщина затерялась между нами, но потом мы ее нашли.

Нас оставили в тюрьме. Занимай, какую хочешь комнату. Наша группа заняла маленькую комнату. Пол был в комнате деревянный, и все лезут к нам. Набилось нас человек 50. Когда мы ложились спать, каждый дрался за место.
Мы с Наташей возимся, не знаем, что с ней. Компрессы ей делаем. Лекарства никакого не было. Аношкина, еще одна боевая женщина начали лазить по всей тюрьме. Немцев не было, только одни часовые остались у ворот. Они находят аптеку, там масса лекарств. Они все это забрали, нашли стрептоцид, Наташе дали. У нее оказалась потом ангина. Почему ангина, понять не могу. Этот стрептоцид, потом Аношкина достала шоколад, и этим они спасли Наташу. Она начала приходить в себя.

На пятые сутки к нам является комиссия, выстраивают нас во дворе, каждому дают паек в руки. Один говорит хорошо по-русски, один — врач. Я говорю, что у меня лежит дочь больная, не знаю, что за болезнь, может быть ее можно в больницу положить. Врач говорит:

— Едва ли.

Он хорошо говорил по-русски. Говорит:

— Я вам дам записку и попрошу, чтобы вас приняли в больнице завтра утром. Дали нам наши галеты, по сухарю, какой-то крупы немного и чаю. Тут же опять хохочут и говорят:

— Ежедневно будете получать. Это вам Сталин прислал. Оказалось, что эти запасы остались в тюрьме.

Я с этой запиской пошла к часовому. Часовой пропускает. Иду в больницу. Тишина в городе. Подхожу к больнице. Слышу топот. Едут немцы, все на машинах, на мотоциклах, на велосипедах, все прекрасно одеты, и их так много было, что [проспект] 17 Сентября вся была заполнена войсками. Я думаю: где теперь наши победят. Их было очень много, а, главное, все механизировано.

Вхожу в больницу. Там ни души. Прохожу одну комнату, вторую, третью, никого нет. Койки стоят, никого нет. Паек нам дали позже, а тогда мы ничего не ели. Смотрю, на столе лежит кусочек хлеба. Видно, кто-то кусал его. Смотрю на этот хлеб, так хочется схватить его. Думаю: «Это воровство». Стараюсь на него не смотреть. Я кашляю, стучу ногами, никто не выходит. Я уже чувствую запах этого хлеба. Думаю: «Ну, я его сворую». Схватила этот хлеб и не успела его проглотить, выходит сестра. Я думаю: «Она видела, как я его взяла». Она спрашивает:

— Что хотите?

У меня слезы в глазах стоят. Показываю ей записку. Она говорит:

— Ни в коем случае вас не выпустят. Я вам дам кое-что из лекарств, но в больницу вас никто не положит. Попробуйте ее отвезти в городскую больницу.

Иду обратно, думаю: зачем же я съела хлеб, я бы могла всем по кусочку дать. Прихожу, забираю Наташу и тащу ее на спине. Прихожу в городскую больницу. Там ее тоже не приняли. Тащу ее обратно. В это время идет полька, жена дворника, увидела нас, обрадовалась, говорит, что несколько раз приходила, приносила хлеб, но часовой не пропускает. Помогла мне Наташу дотащить, дала нам хлеба, сахара, кусочек масла, гребешок. У нас вшей у всех масса за какую-нибудь неделю.
Опять привела Наташу, но ей стало лучше. После нее слегла мать, у нее дизентерия. Мы ее поминутно таскали в уборную. Мыли холодной водой, простудили. Потом ей стало немного лучше.

Прошло 3 недели. Нам сказали, что один из семьи может ходить и просить себе хлеба и одежду. Я пошла к женам одного капитана Шенвадзе и комиссара Крючкова. Они очень плохо меня приняли, попросили выйти, потому что у них немцы. Пришла к жене одного лейтенанта. Она очень нам помогла, дала белья, дала покушать, дала каких-то наволочек, полотенца. Мы с большим узлом от нее ушли. Она говорит:

— Если вас выпустят, приходите ко мне жить.

Потом нам сказали: кто имеет квартиры, может уходить. Пришли мы к этой Невзоровой. Потом освободилась комната. Хозяйка этого дома, полька, разрешила нам жить, и тут началась наша самостоятельная жизнь. Когда мы пришли из тюрьмы, все нами заинтересовались. Там жили в большинстве местные. Все побежали на нас смотреть, как на диких зверей. Кто тащил мыло, кто кушать, кто полотенце, кто одеяло, кто подушку. Кровати нам притащили. Была там женщина, врач Гейштер, страшно ненавидела советскую власть, но нам помогала. Была там еврейка, заведующая аптекой Рузя, эта тоже нам помогала.

Так мы начали там жить. Каждый день не будут нам носить кушать. Наши женщины пошли просить по деревням. Большинство наших женщин шло по деревням. Кто жил в городе, ходил просить по деревням. Очень помогали в деревнях, даже и не верилось. Девочки первые дни боялись ходить, страшно было. Я тоже не могла ходить. Я первые дни ревела. Мама моя оденет сумочку противогазную и идет в деревню, а девочки ее потом идут встречать. Хлеб давали, огурцы, а когда начали ходить далеко, там и сало, и белая мука, яйца. Они кормили нас, буквально, до 1943 года. Были такие, которые и обругают, и пошлют к Сталину, но большинство помогало, особенно под Кобрином, 50 км. Мои девочки ходили туда. На ногах ничего нет зимой, и мы шили из тряпок, навертим что-нибудь. Мама, бывало, принесет эту сумочку. Я сижу дома. Разделим эти кусочки хлеба. Уже не смотришь, грязные они или нет. Никакого стыда у нас не было. Были эти две кружки, которые нам дали.

Девочки стали далеко ходить в деревни, собирать с одной женщиной, но они не просили никогда. Эта женщина держит на руках ребенка, она просит, девочки молчат, но дают и им. Ходили раз в две недели. Приносили так, что они приходили, буквально согнувшись с этой ношей. За 30 км картошку уже не несли, а хлеб, фасоль, лук. Молока давали, сколько хотите, но как его нести.

Потом я смотрю, что так не прожить. Как раз приходит знакомая с халатом, как его сшить. Мы сняли выкройку с этого халата и стали шить. Машины не было, шили на руках. Потом родные Ириной подруги говорят: «Ходите к нам шить», и мы ходили на 4-й Брест — это далеко. Так жили до 1942 года. В 1941 году женщины поступали на работу. Кто не работал, тех увозили в Германию. Правда, Ира устроилась на завод чернорабочей, а Наташа в крепости работала, картошку чистила.

Поляки настаивали на том, чтобы нас выделить так же, как евреев, в гетто. Здесь был один адвокат Кшеницкий. Он особенно на этом настаивал. Он был большим начальником. Немцы почему-то на это не соглашались. Если кто-нибудь приходил и доносил, что это жена полковника, эта — комиссара, то ее забирали в тюрьму, а по¬том расстреливали. Кто сумел скрыться, к ним немцы ничего не применяли. Меня не вызывали. Только когда у нас был обыск [в] первый день, меня спрашивали, кто муж. Меня спасло то, что до 1939 года муж был в запасе, работал на железной дороге. Паспорт его почему-то лежал в моей сумке, и Наташа схватила эту сумку. Там видно было, что он железнодорожник. Я говорила всем: приехала сюда к родственникам в гости, а Наташа приехала на практику. Мужа здесь не было, и в доказательство показывала паспорт.

Архив ИРИ РАН. Фонд 2. Раздел VI. Оп. 16. Д. 9. Л. 1-5 (машинописный текст, копия).

* * *

Они все остались живы.

Подполковник Алексей Яковлевич Грибакин вместе со своей частью отступил к Кобрину, служил в полевом управлении 13-й армии, дошел до Берлина. Награжден орденом Отечественной войны I и II степеней и орденом Красной Звезды.

Надежда Матвеевна вместе с дочерьми дожили до освобождения. 21 декабря 1944 г. в Бресте ее проинтервьюрировали сотрудники Комиссии по истории Великой Отечественной войны Ф.Л. Еловцан и А.И. Шамшина.

Сереге дали звание майора. Прежде у него такого звания не было, а теперь есть, он сидит, не знает, как быть. До самого вечера мучился вопросом, выпить ему на радостях, или не пятнать честь старшего офицера хотя бы в первый же день. Самое противное, что уже и пить-то не хочется. Страшные вещи делает армия с людьми.

Серега пришел со службы домой, Оля открыла ему дверь, смотрит - стоит муж, трезвый, задумчивый и уже майор. Жизнь офицерской жены полна неожиданностей, утром просыпаешься рядом с капитаном, а вечером в дом заваливается майор. Непонятно, как при этом чувствовать себя порядочной женщиной. Оля впустила Серегу в дом, потрогала лоб, говорит:

Ты почему такой трезвый, ты не заболел?

Жену российского офицера легко напугать, она быстро привыкает к тому, что муж дисциплинирован и предсказуем. Трезвость без повода - симптом тревожный, такое кого угодно заставит нервничать. Серега, конечно, человек приличный и пьет мало, но всему ведь есть свои границы.

Жизнь офицерской жены никогда не была легкой. В истории можно отыскать массу примеров. Какие-нибудь парижанки из средневекового Парижа, должно быть, собирались иногда на девичник и жаловались друг другу на мужей.

Мой-то, представляете, - говорила одна, - подрался вчера с гвардейцами кардинала! Я до ночи кровь с камзола отстирывала, а потом еще дырки зашивала. Говорю ему: «Можно поаккуратнее с камзолом? Мог бы постараться не натыкаться на каждую шпагу. Тебе-то что, отлежишься и пойдешь снова драться, дуэлянт хренов! А я что, белошвейка тебе?»

А подруги понимающе кивали, говорили ей:

А он что?

А он что?

А что он?.. Наврал какую-то чепуху, курам на смех. Секретное, мол, задание, государственная тайна! Пули свистели над головой!.. Как обычно, все вокруг канальи, он один д’Артаньян. Я потом у него в карманах порылась, а там у него знаете, что?.. Алмазные подвески, вот что! Точно вам говорю, девочки - к бабе ездил.

Подруги тогда сочувственно качали головами и жалели офицерскую жену.

А женам печенегов приходилось и того хуже. Какой-нибудь лейтенант-печенег запросто притаскивал из-за границы очередную молодую жену. Приводил ее в дом, и говорил первой жене:

Знакомься, дорогая, это Маша, она будет жить с нами.

Уж лучше подвески, честное слово.

Сейчас, конечно, стало проще. Офицер нынче пошел уравновешенный, рассудительный. Ему подавай пенсию за выслугу и квартиру от государства, а всякие Лондоны с подвесками ему даром не сдались. По выходным офицер ходит в театр, а когда ему дают майора, уже задумывается: выпить ему на радостях, или сделать печени приятный сюрприз.

Серега в дом зашел, жену поцеловал, собаку выгулял, ужин съел, потом позвонил мне. Рассказал, как они с Олей ходили в выходные в театр на «Ромео и Джульетту». Очень поучительная история, между прочим.

Люди не врут, нет повести печальнее на свете. Ромео был, кажется, под кайфом, что-то все время бубнил себе под нос, глупо таращился на свою любимую Джульетту, словно не мог решить, то ли она брови выщипала, то ли у нее в прошлый раз был нос с горбинкой. Его пылкая влюбленность была такой неубедительной, что публика заподозрила интригу, уж не решил ли режиссер сделать из Ромео альфонса и брачного афериста. Ко второму акту этот Ромео так всех утомил, что, когда он наконец умер, зрители кричали «Браво!» и требовали умереть на бис. Это был единственный момент в спектакле, который всем хотелось запомнить.

Торчок какой-то, а не Ромео, - сказал Серега. - Уши врастопырку, глаза бегают. В армию бы его призвать, мы бы тут сделали из него человека. Может, даже до капитана дослужился бы.

Понятное дело, боевому офицеру Российской армии никакие Капулетти не посмели бы перечить, отдали бы Джульетту в жены, как миленькие. Он увез бы ее куда-нибудь в Калугу или в Калининград, по месту службы. По выходным ходили бы в театр, ждали квартиру от государства. Джульетта остепенилась бы, пошла работать бухгалтером в ЦУМ, собачку завела. Временами, конечно, жаловалась бы на Ромео:

Мой-то вчера, после службы, опять умотал в кабак с дружбанами. Пришел за полночь, весь китель измят, пуговицу оторвал где-то. Я ему что, белошвейка, каждый раз китель чинить?..

Но все равно, куда она без него? Офицерская жена своего офицера не бросит. Любит она его.

Одно плохо, иной раз просыпаешься рядом с капитаном, а вечером к тебе заявляется уже майор.

И как при этом чувствовать себя порядочной женщиной?..

Непонятно.

Ты, наверное, спорить не будешь, что мы, военные моряки, да и гражданские тоже, самая уязвимая часть общества в плане сохранности семейных отношений. Когда-то я читал о норвежке, покорительнице Арктики, фамилии не помню, которая сказала интересную фразу. Смысл её сводился к тому, что она покорила Север, но никогда не смогла бы быть женой моряка, потому что не каждая женщина сумеет выдержать долгую разлуку, природа своё возьмёт, ну невозможно молодой бабе быть в миру монахиней. Не знаю, как надо любить мужика, чтобы остаться ему верной, когда кругом куча здоровенных жеребцов с пиками наперевес. Но бывает, что баба остаётся на высоте, а мужик – говно.

Так вот. Был у нас на корабле абсолютно положительный лейтенант, нынче таких называют «ботанами». Не курил, не пил даже пива, изучал английский язык и, возможно, знал его в совершенстве, во всяком случае, английскую литературу читал в подлиннике, я сам это видел. В отпуск с женой ездил на турбазы, где они ходили в походы и лазили по горам. В общем, ни одного пятнышка не было на его «облико морале».

Вот на этого «ботана» и положил глаз наш особист. А что ещё нужно? Делу КПСС и Советского правительства, как и все мы, предан, но, в отличие от нас, не пьёт, не курит, ни в чём предосудительном не замечен. Ура! И особист рекомендовал его своей конторе как будущего сотрудника. И собрался Вова-ботан за знаниями в город Новосибирск, ибо там приобщали неофитов к великой касте. Но, перед тем, как сменить профориентацию, отправился в очередной отпуск, как обычно, на турбазу. С женой.

Отгулявши отпуск и набрав необходимое количество здоровья, семья засобиралась к новому месту службы. Вова и говорит жене: «Дорогая, приезжай сразу в Новосибирск, а контейнер из дому я отправлю сам. Смысла нет двоим тащиться на Дальний Восток, а оттеда в Новосибирск». Жена сказала: «Резонно. Слушаю и повинуюсь».

Но не зря говорится, что в тихом омуте, сам знаешь, кто водится. Когда-то Вова, будучи курсантом первого или второго курса военно-морской бурсы, встречался с одной девицей, а она его просто кинула, когда на горизонте замаячил пятикурсник. Тоже резонно. Не мне тебе говорить – на хрена ей сопляк первого-второго курса, которого ещё несколько лет надо воспитывать и обхаживать, а тут готовый лейтенант с зарплатой, как у шахтёра со стажем! И новая семья уехала на Дальний Восток.

Вова женился на весьма интересной девушке, у них родилась дочь. По распределению Вова попал туда же, где уже несколько лет проживала баба, которая его кинула. С семьёй, конечно. Городок наш маленький, не встретиться они не могли. В общем, чувства вспыхнули вновь, а от чувств-с люди могут натворить много глупостей. Короче: «Если ты утонешь, иль к п… прилипнешь, то сначала трудно, а потом привыкнешь». Вова и прилип, и привык.

Блудодеи решили, что поедут в Новосибирск вместе, и он представит её как свою жену, а там, глядишь, всё утрясется. Муж Вовиной пассии был на боевой службе. Оставались дети, их у неё было двое. Но тогда жёны офицеров всегда выручали друг друга. И в этот раз женщина пришла к подруге и попросила её присмотреть за детьми, она на день-два отлучится. В просьбе не было ничего необычного, и подруга согласилась. В общем, жена сбегает с проезжим поручиком, как в сентиментальных романах. Дети остались с соседкой. Возвращаться мать не собиралась. Почему она так поступила, до сих пор остаётся загадкой. А Вова, сам понимаешь, прилип к женскому половому органу и поэтому ничего не соображал.

Но был он человеком благородным и большим дураком. Перед отъездом пишет письмо своей законной жене. Тоже, как в сентиментальных романах: дескать, прости, всю жизнь любил только её, а на тебе женился от безысходности и отчаяния. Любой женщине слышать сиё по меньшей мере неприятно, а жена у Вовы была женщина не просто внешне интересная, но, в отличие от его пассии, и в голове у неё что-то было. Письмо, полученное от законного мужа, она не порвала в досаде, как это сделала бы менее умная женщина, а бережно сохранила. И сразу же вернулась обратно к месту жительства. Там она явилась в особый отдел и, предъявив письмо, нагнала шороху: «Вас как Феликс Эдмундович учил? Чистыми руками!!! Человек бросил семью и поехал со шлюхой в вашу святая святых!!! Как вы такое допустили?!».

К чести особистов, они среагировали оперативно и адекватно. Не побоялись замарать честь мундира. Хотя приказ о зачислении Вовы в их стан был подписан самым большим начальником, тем не менее, в считанные дни он был отменён, и Вова был отчислен за низкие моральные качества. Он вернулся на корабль, но на штате его уже находился другой человек. Поэтому Вову приняли обратно, но вывели за штат, то есть получал он деньги только за своё невеликое звание. Из партии его исключили за те же моральные качества. На партийном собрании матку ему вывернули виртуозно и полностью, и эта история стала достоянием гласности, ибо с таким наслаждением выворачивать внутренности человека и выставлять их на всеобщее обозрение могли только наши партийные органы и католические инквизиторы. Или я не прав?

Соседка, посидев с детьми несколько дней, подняла тревогу. Мужа выдернули с корабля в Индийском океане и срочно доставили к месту жительства. Вызвали и других родственников… В общем, семья соединилась вновь. Дама вернулась к своему мужу. Кто посмел бы бросить в неё камень? Он её принял. И сейчас живут, а счастливы ли – я не знаю.

А Вову поселили в мою каюту, и мы через какое-то время стали общаться, но прошедших событий не касались вообще. Он замкнутый, а я не люблю лезть человеку в душу. И только однажды Вова спросил:

– Как думаешь, если я попытаюсь вернуться в семью, мне это удастся?

– Не знаю. – честно сказал я. – Женщинам свойственно прощать, надо хотя бы попробовать.

У Вовы ничего не получилось. Впоследствии он ушёл на другой корабль, но дослужился, по-моему, только до кап-лея*. Жена его жила одиноко, по информации соседок и подруг, ни с кем не встречалась и с дочерью года через два-три уехала на родину.

* капитан-лейтенанта (капитана)

Рецензии

Бывает всяко.
У меня был друг - офицер-морпех где-то под Владиком.
Сами знаете - морпехи на крупных кораблях, приданные. Ушли в они поход, месяцев через шесть возвращается - на столе записка, жены нет.
Второй раз женился. После очередного похода - та же картинка.
Больше он и не женился.

Григорий, это не только у моряков.
Вот вам эпизод, характерный.
Грозный. Вторая чеченская. Переговорный пункт в аэропорту Северный. Только открыли, две кабинки, связь спутниковая, дорогущая. На крыльце - толпа, кого только нет: спецназ, ОМОН, СОБР, разведка... Болтают, фляжки по кругу, дым столбом.
Один из офицеров дозвонился домой.
- Алло! Алло! Сынок ты?
Маму позови!
- Мамы нету. А ты кто?
- Как кто? Я - твой папа!
- Не-е. Папа - в ванной моется.
А ты - дядя.

Я не знаю, с каким сердцем он домой приехал.

АБ-СА-РА-КА

кровавая земля:

Рассказы жены офицера

Полковника Генри Каррингтона

ПОСВЯЩЕНИЕ

Этот рассказ посвящается генерал-лейтенанту Шерману, предложение которого было принято весной 1866г в форте Керни, и энергичная политика которого по решению индейских проблем и быстрого завершения Юнион Пасифик к “Морю”, сокрушила последнюю надежду на вооруженное восстание.

Маргарет Ирвин Каррингтон.

ПРЕДИСЛОВИЕ К ТРЕТЬЕМУ ИЗДАНИЮ

Абсарака, действительно, стала кровавой землёй. Трагедия, в результате которой в 1876г армия потеряла двенадцать офицеров и двести сорок семь храбрых солдат, была всего лишь продолжением ряда столкновений, которые привели к миру после катастрофы 1866г. Теперь можно больше узнать о стране, которая так зависела от вооруженных сил для расширения поселений и решения индейских проблем.

В январе 1876г генерал Кастер сказал автору, “Потребуется ещё одна резня Фил Керни, чтобы конгресс оказал щедрую поддержку армии”. Через шесть месяцев, его история, подобно Феттерману, стала монументальной благодаря подобной катастрофе. Имея большой опыт на границе - Феттерман был новичок - и с верой в способность белых солдат одолеть превосходящие силы индейцев, бесстрашных, храбрых, и несравненных наездников, Кастер считал, что армия должна сражаться с враждебными дикарями при любых обстоятельствах и при каждой возможности.

Краткая история событий в этой стране, имеет большую ценность для всех, кто интересуется нашими отношениями с индейцами северо-запада.

Приложенную здесь карту считали достаточно подробной генералы Кастер и Брисбин. Генерал Хамфрейс, руководитель инженеров США, указал на ней дополнительные форты и агентства.

Первое появление военных в этой стране точно представлено в тексте. Никогда не было более безумного порыва американцев, чем тот, который вынудил армию вступить в страну реки Паудер и Бигхорн в 1866г, исполняя волю безответственных эмигрантов, независимо от законных прав местных племен. Никогда не было более дикого захвата ради золота, чем присвоение Блэк-Хилс перед лицом торжественных договоров.

Время выносит на поверхность плоды необоснованной политики - соглашения 1866г в Ларами - простого обмана, насколько он касался всех племен. Эти плоды созрели. Павшие могут подтвердить это. Я готов заявить, что во время резни, если бы эта линия была разорвана, в будущем потребовалось бы сил в четыре раза больше, чтобы повторно открыть её; с тех пор, более тысячи солдат столкнулись с проблемой, которую тогда решали меньше сотни. Сражение за страну Бигхорн было представлено в одном заявлении: “Имея частичный успех, индеец, теперь отчаянный и ожесточенный, смотрел на опрометчивого белого человека, как на жертву, и Соединенные Штаты должны были послать армию, чтобы разобраться с индейцами северо-запада. Лучше понести расходы сразу, чем оттягивать и провоцировать войну в течение многих лет. Это нужно понять здесь и сейчас”.

Нет никакой славы в индейской войне. Если было сделано слишком мало, Запад жалуется; если сделано слишком много, Восток осуждает избиение краснокожих. Ложь правосудия находится между крайностями, и здесь представлено качество той индейской политики, которая была открыта в течение официального срока президента Гранта. Так мало правды, смешанных фактов, и такое сильное желание быть популярным, указав на козла отпущения, при первом общественном осуждении войны, которая длилась в течение шести месяцев, что, даже теперь, общественное мнение извлекло всего несколько неопределенных уроков из той резни. Действительно, потребовалась другая трагедия, чтобы попытаться разобраться в отношениях американцев с индейскими племенами, и решить эту проблем.

Генри Каррингтон

о

Вот оно, женское счастье…

Регистрационный номер 0089599 выдан для произведения:

Молоденькая, красивая, юная жена офицера, только окончила пединститут, мне едва стукнуло двадцать два года. Мы приехали на границу, в часть мужа. Кругом леса, природа щедра и прекрасна, "воздух чист и свеж, как поцелуй ребенка", но глушь - страшная! Пойду преподавать в гарнизонную школу, обязательно пробью себе место, не то помру с тоски! Супруг мой - довольно симпатичный, добрый и надежный человек. Несколько мягкотел, подружки называли его "тюфячок", но я плевать хотела на их характеристики - проживу жизнь за ним, как за каменной стеной. Глядишь, еще и генералом станет!

Первый день в гарнизоне начался бурно и хорошо. Нас приняли тепло, радушно. Как сейчас помню: идет подготовка к празднику, и мы, бросив вещи в отведенную нам комнатку в офицерском доме, с удовольствием включаемся в веселую кутерьму. Среди новых товарищей есть один молодой офицер, он сразу бросается в глаза: молод, но уже отягощен жизненным опытом, высокий, красивый брюнет с умопомрачительными голубыми глазами. Редкое сочетание! Он тоже посматривает на меня украдкой, но очень часто, я все время натыкаюсь на его взгляд. В огромных аквамариновых глазах - восхищение и плохо скрытая страсть. Мы не говорим друг другу ни слова, он много смеется, сыплет анекдотами и кажется без причины возбужденным.

Мной вдруг овладевает непонятное волнение. Наконец все садятся за стол, народу много, весело. На празднике присутствует странная семейная пара: многоопытный генерал и его кокетливая молоденькая женушка, легкомысленно стреляющая глазами, как в тире, по всему обилию местных молодых офицеров. Видать, надоел убеленный сединами муж! Они - почетные гости. Здо рово! Музыка, молодежь! Может, здесь не так уж и скучно, как я думала? "Все равно пробью место преподавателя!" - поручилась самой себе.

Начинаются танцы, и моего мужа вдруг приглашает юная генеральша. Почему из всего разнообразия молодых интересных мужчин она выбрала именно его, до сих пор остается загадкой. Брюнет-офицер сразу подходит ко мне и молча роняет голову на грудь. Скромно потупив глазки, я иду с ним, а сердечко начинает отплясывать чарльстон. У нас происходит такой разговор.

ОН: "Может, давай сразу на "ты"?"

Я (кокетливо): "Да мы вроде на брудершафт не пили..."

ОН (улыбаясь): "Намек понятен."

Мы очень близки, его горячая рука слегка дрожит на моей талии.

ОН: "Давай встретимся! Ты можешь прийти, когда твой муж уснет? Я буду ждать хоть до утра на том самом месте, где слияние двух рек."

Мне известно место с таким названием. Его нам с мужем показали, как единственную гарнизонную достопримечательность.

Я: "Хорошо! - спохватываюсь. - Впрочем, нет! Почему мне надо бежать по первому твоему зову?"

ОН: "Понимаешь, жизнь быстротечна. Нельзя тратить время на всякую чепуху, если убежден в правильности решения, как я сейчас!"

В его словах - намек на опасную службу, и я чувствую - он ничуть не рисуется, просто объясняет причину своей несдержанности.

Я: "Для такого легкомыслия нужны очень веские основания, согласись!"

ОН: "Да, конечно! Ты мне очень понравилась, более того, я влюблен в тебя, влюблен до чертиков... Сразу понял, едва увидел тебя! Как считаешь, любовь с первого взгляда - достаточно веское основание?"

Я: "Не знаю... Для такого опытного сердцееда, как ты, новая офицерская женушка - лакомый кусочек... на одну ночь. Я так не хочу!"

ОН: "Очень плохой намек, Катюша, но, пожалуй, справедливый. Все же поверь мне, поверь на свой страх и риск, мне есть, с чем сравнивать! Твое лицо, и улыбка, и легкая нежность слов... Все в тебе - жизнь, мне трудно объяснить... "Лакомый кусочек" - не о тебе сказано, скорее, о генеральше. А ты - единственная женщина, которая мне нужна, за твоими ресницами - тайна! Но пока я могу предложить только свидание на фоне бушующей воды, пока только ночь под звездами. Придет день, и я завоюю тебя, вскружу голову, уведу от мужа! Ты - моя и ничья больше, и с этим добрым парнем не останешься, так и знай!"

Я (трепеща): "Ты романтичен..."

ОН: "По отношению к тебе - да... Так ты придешь?"

Шепот его - дрожащий, дыхание - жаркое. Уста офицера почти касаются моего уха, отчего оно воспламеняется и становится багровым и горячим. Я еле сдерживаюсь, чтобы не обвить его шею и не прижаться к суровой жесткой линии губ красавца своими пухлыми, накрашенными аля Мэрилин Монро, губами.

Весь вечер офицер не сводит с меня глаз, ни с кем больше не танцует, наблюдая, как я неуклюже вальсирую с подвыпившим мужем. Перед уходом незаметно шепчет: "Я жду тебя, Катюша!" Мне известно его имя - Петров Юрий, и он холост. Впрочем, мне плевать, пусть одна ночь, да моя, а там хоть двадцать лет тоски - все едино! Щекочущее волнение владеет моим существом, меня трясет, как в лихорадке. Сомнений нет - влюблена! Думала, уже никогда не потеряю голову! Вот и припекло!

Мы с мужем приходим домой, и он начинает неловко домогаться меня. Супруг изрядно пьян, дышит в лицо живой водкой. Я слабо отвечаю на его ласки, стараясь не вызвать подозрений, но он засыпает прямо на мне, так ничего и не сделав. Осторожно переваливаю размякшего парня на спину, выжидаю ещё минут десять. Выхожу из дома, на мне летнее платьице, сверху кофтенка, волосы распущены и растрепались от легкого ветерка, мокрая трава хлещет по ногам. Быстро бегу через поле к реке. Вот оно, то самое место, где встречаются два потока, текущие в разные стороны, но навстречу друг другу. Потрясенная вода образует здесь бурную воронку, прямо над которой построен мост. Смотреть сверху на водоворот и заманчиво, и жутко.

Офицер ждет на мосту, в его руках - бутылка шампанского (мы ведь на брудершафт не пили) и букет полевых цветов. Я приближаюсь медленно, мы смотрим в глаза друг другу, сходимся, и он обнимает меня. Его сильные красивые руки заняты, но все тело стремится мне навстречу... Никто никогда так молча и красноречиво не давал мне понять о своей жажде, никто никогда не обольщал так яростно и откровенно! Я таю, теряю над собой контроль, и цветы, и шампанское летят в пучину вод; мужчина подхватывает меня на руки и несет на другой берег. Там, в копне сена, под звездным небом мы проводим первую ночь любви. Лети все к черту! Его поцелуи сводят с ума, его погружения потрясают, его горячие признания завораживают! Я мечусь, как в агонии, шепчу безумные слова, смеюсь и рыдаю одновременно... Пусть никогда не наступит утро!!!

Домой прихожу на рассвете потрясенная, усталая, обессиленная и под нетрезвое похрапывание мужа горько плачу до полной немоты. Не могу поверить: ОН любил меня, обладал мною, не хочу поверить: больше в моей жизни такого не повторится!!! Засыпаю, всхлипывая... Утро будит солнечным светом и стуком в дверь. Супруг, кряхтя с перепоя, идет отпирать, а мне не хочется открывать глаза, не хочется растерять последние остатки счастья.

"Катюша, собирай вещи, я за тобой!" - вдруг слышу до боли родной голос. Он, Петров Юрий! Не помня себя, вскакиваю, бормоча: "Да, да, да!" Со стоном бросаюсь ему на шею.

"Решил вот не ждать удобного случая, не искать благоразумных решений, не лгать! Не хочу, чтобы ты и дня прожила не со мной! " - восклицает мой возлюбленный и тревожно перебивает себя: "Девочка моя, выйдешь за меня замуж?"

" Да, да, да!" - как заведенная твержу я. Собираю вещи под растерянным взглядом того, кто ещё вчера считался моим мужем. Но я-то знаю, кто мой настоящий суженый!

Порицание, осуждение, обвинения в аморальности, людские сплетни мы с Юрием вынесли и пережили, не шатаясь. Бывший муж начал пить с горя. Под Новый год, когда мой любимый вернулся из командировки, он снова повел меня на наше место. Мы бросили в водоворот бутылку шампанского, отпив по глотку. Бережно укутав мои бедра овчинным тулупом, Юрий овладел мной прямо на мосту, и мы зачали наших мальчиков, Володю и Ярослава. Он сказал тогда: " Как не замерзнуть этим бурлящим водам, так никогда не иссякнуть нашей с тобой любви, моя Катюша!" Юрия снова выслали из части в закрытый гарнизон, затерянный в глухой тайге. Отправив его, полковое начальство надеялось примирить меня с супругом. Но я-то знала, кто мой настоящий и единственный муж!

Продолжала жить в комнате офицера Петрова, преподавать в местной школе (добилась-таки своего) и сгорать от любви. Настала пора идти в декрет, и мы наконец-то получили разрешение на брак. Попытка разлучить нас, воспрепятствовать "аморалке" и "сохранить ячейку общества" с треском провалилась. Только когда пупок мой полез на нос, командиры поняли: у нас все серьезно! Юру спешно вернули из дальней командировки, опасаясь, как бы я не родила соломенной вдовой. Говорят, решающее слово в нашу защиту сказал тот самый вышеупомянутый генерал, наверное, тоже намыкался, рискнув жениться на своей молоденькой птичке.

Петрова я не видела пять месяцев и, когда он вернулся, с трудом узнала. Родное лицо рассекал толстый рубец, а волосы совсем поседели! Но его огрубевший облик не стал менее красивым. Как я любила его тогда! Юрий сказал, будто поседел от тоски по мне и нашему ребенку, но я ему не поверила. Снег в волосах - ещё куда не шло, но шрам... Проплакала всю ночь.

Вскоре у нас родились близнецы, Вовка и Славик. Событие торжественно отмечала вся часть. Даже бывший муж простил меня и принес подарки для мальчишек.

Гарнизоны, дальние и ближние. Границы, северные и южные. Служба и учительствование. Дети и друзья-сослуживцы. Такова наша жизнь в нескольких словах. Порой приходилось нелегко, но я ни минуты, ни секунды не жалею! Мы с Юрием до сих пор тоскуем по тому прекрасному месту, слиянию двух рек, оно ведет нас по жизни... Водоворот, где кипит и пенится вода, мост и стог сена на противоположном берегу... Сбывшаяся мечта, сказка наяву!

Мальчики наши абсолютно разные, как те два потока, над которыми мы их зачали. И все же, Владимир и Ярослав, хоть и плывут в противоположные стороны, но навстречу друг другу. Верю, когда-нибудь жизнь примирит их. У них непростые взаимоотношения, разные характеры и пристрастия, но начало одно - мост над бурными водами!"

Несколько лет спустя в дневнике появляется новая запись: "Мы давно не скитаемся по гарнизонам, осели в N , на родине мужа. Мальчики стали совсем взрослыми, ищут свои пути в жизни! А мы с Юрием все также любим друг друга, все также мечтаем вырваться туда, к нашему месту. Взглянуть на водоворот, вспомнить себя молодыми и влюбленными. Может, тогда снова вернется наше юное счастье..."

Многоточие, очаровательный недоговор, нелогичная надежда... Больше в дневнике нет ни слова. Видимо, с тех пор ей нечего было написать. Все здесь, любовь и жизнь.

Вот оно, женское счастье…